12 декабря 1908 года состоялось второе чтение доклада в «Литературном Обществе». Здесь была публика нарочито интеллигентская. И опять-таки очень многочисленная. С. А. Венгеров заявил добродушно, что это уж не доклад, а стихи. Зато Рейснер (профессор и ученик Сашиного отца, Ал. Львовича Блока) объявил, что Ал. Ал. опозорил своим докладом имя глубокоуважаемого родителя. На что молодая социал-демократка с улыбкой возражала: «Зачем стрелять из пушек по воробьям? Это такие миленькие серенькие птички. Чирикают и никому не мешают». Заседание вышло знаменательное.

М. А. Бекетова

А. Родченко. Иллюстрация к стихотворению «В ресторане».

1915 г.

На собрании слушали меня очень хорошо, после собрания обступили сектанты – человек пять и зовут к себе. Пойду.

Письмо к матери 16/XI 1808 г.

В то время, как литература наша вступает в период «комментариев» (или проще: количество критических разговоров несравненно превышает количество литературных произведений), в то время, как мы в интеллигентских статьях ежедневно меняем свои мнения и воззрения и болтаем, – в России растет одно грозное и огромное явление. Корни его – не в одном «императорском периоде», на котором все мы, начиная с Достоевского, помешались, а в веках гораздо ранних. Явление это – «сектантство», как мы привыкли называть его; всё мы привыкли называть, надо всем ставить кавычки; отбросьте кавычки, раскройте смысл, докопайтесь до корня. И выйдет, что слово это мы, как сотни других слов, произносим для собственного успокоения; его коренной смысл – широк, грозен, слово это – пламенное слово.

Ал. Блок

Мы ненавидим – православную черную сотню, мы придумаем про раскольников «рационализм» (толстовцы, Милюков), только бы «не слышать». А стихия идет. Какой огонь брызнет из-под этой коры – губительный или спасительный? И будем ли мы иметь право сказать, что это огонь – вообще губительный, если он только нас (интеллигенцию) погубит?

26 декабря 1908 г.

Из записных книжек А. Блока

Мережковские и другие, стоявшие у кормила Религиозно-Философского общества, переживали тогда моду на «людей от земли» из «народной толщи»; тяготение к таким людям было и у Александра Александровича.

К числу этих людей у Мережковских относили Пимена Карпова [61] , Сергея Есенина, Николая Клюева и меня. Первые трое и в литературе и в жизни так и заявляли, что они «землю знают».

А. Скалдин [62] . О письмах Блока ко мне

Всего важнее для меня – то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, напр., за Вольные мысли). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом. Может быть, это и хорошо даже, но еще лучше, что указывает мне на это именно Клюев. Другому бы я не поверил так, как ему.

Письмо к матери 2/ΧΙ-1908

К Мережковским приходил Струве, совершенно возмущенный моим рефератом. И намекал, что он, как редактор, имеет право не пропустить такой «наивной» статьи «только что проснувшегося человека» в «Русскую Мысль». Ближайшим последствием этого может быть разрыв М-их и с «Русской Мыслью». Они говорят, что будут стоять за мою статью, как за свою. Я говорю, что им необходим свой журнал. Философов говорил со мной о положении их очень откровенно.

Письмо к матери 16/ΧΙ-1908

Получил я от Гиппиус милое и грустное письмо. Они ушли из «Русской Мысли».

Письмо к матери 6/ΧΙΙ-1908

Опять встреча с Блоком. По внешности он изменился мало. Скоро вспомнилась инстинктивная необходимость говорить с Блоком особым языком, около слов. Стал ли Блок взрослым? У него есть как будто новые выражения и суждения «общие». Так же мучительно-медленны его речи. А каменное лицо этого поэта еще каменнее. В нем печать удивленного, недоброго утомления. И одиночества, не смиренного, но и не буйного, только трагичного. Впрочем, порою что-то в нем настойчиво горело и волновалось, хотело вырваться в словах и не могло, и тогда глаза его делались недоуменно, по-детски огорчены.

Как-то Блок читал мне свою драму. Очень «блоковская» вещь. Называли ее по имени героини «Фаиной». Блок читает – как говорит, глухо, однотонно. И это дает своеобразную силу его чтению. Чем дальше слушаю, тем ярче вспоминаю прежнего, юного Блока. Но это не Фаина… «года проходят мимо, предчувствую: изменишь облик Ты». Я говорю: Но ведь это же не Фаина, это она. Ведь это Россия. И он отвечает также просто: Да, Россия, может быть, Россия. Вот это и было в нем новое, по-своему глубокое и мучительно оформившееся. Налетная послереволюционная «общественность» на нем держалась. Наедине с ним все становилось понятней: он свое для себя вырастил в душе. Свою Россию и ее полюбил, и любовь свою полюбил – «несказанную».

3. Н. Гиппиус

23 декабря 1908

1908 год – гнет ожидания: испытаний…

Стихи о Прекрасной Даме когда-то нас сблизили с Блоком; а «Куликово Поле», «Серебряный Голубь» свели нас вторично. В Гоголе соединились мы снова; мы оба увидели в Гоголе муки боли, рождающей новое, будущее России…

А. Белый

Общественность Блока в то время свершалась не в заседаниях, а – в прогулках по Петербургской стороне; иногда он захватывал на прогулки меня; мы блуждали по грязненьким переулкам, наполненным к вечеру людом, бредущим от фабрик домой (где-то близко уже от казарм начинался рабочий район); здесь мелькали измученные проститутки-работницы; здесь из грязных лачуг двухэтажных домов раздавалися пьяные крики; здесь в ночных кабачках насмотрелся Александр Александрович на суровую правду тогдашней общественной жизни; о ней же он, мистик-поэт, судил резче, правдивей, реальней ходульных общественников, брезгающих такими местами, предпочитающих «прения» с сытыми попиками.

А. Белый

Долгое время у меня копилось недоброжелательство на Мережковских. Вчера, наконец, я очень хорошо и откровенно поговорил со всеми ими, и теперь опять все хорошо. Система откровенного высказыванья (даже беспощадного) – единств, возможная, иначе – отношения путаются невероятно.

Письмо к матери 24/XI—1908

Своеобразность Блока мешает определять его обычными словами. Сказать, что он был умен, так же неверно – как вопиюще неверно сказать, что он был глуп. Не эрудит, он любил книгу и был очень серьезно образован. Не метафизик, не философ, он очень любил историю, умел ее изучать, иногда предавался ей со страстью. Но повторяю – все в нем было своеобразно, угловато и неожиданно. Он имел свои собственные мнения относительно общественных вопросов, хотя находился вне многих интеллигентских группировок, и были они неопределенные в общем, резки в частностях. Столкновения с Блоком происходили изредка только на этой почве. Мимолетные, правда. Ведь общих дел у нас не было. Но подчас столкновения были резкие…